14 июля 1789 года 
Взятие Бастилии. 14 июля 1789 года. Гравюра Ж. Дюплесси-Берто по картине П. Приера Замечательна проявленная революционной парижской буржуазией в данный момент полная уверенность в самой себе, показывающая историческую правомерность наступления ее классового господства. Она не побоялась, что она будет раздавлена с одной стороны восстанием бедноты, а с другой стороны государственным переворотом, который имел в виду произвести король. Напрасно некоторые робкие люди предостерегали ее от грязной девятитысячной толпы рабочих, занятых в благотворительных мастерских на высотах Монмартра. Она не боялась, что при революционном потрясении эта беднота устремится против нее. Она не боялась раздавать оружие, зная, что она достаточно сильна, чтобы контролировать его употребление... Она устранила и обезоружила всех тех, которые, не обладая собственностью, не представлялись надежными собственникам, и уже 14-го Банкаль Дезэссар сообщил Национальному собранию, что гражданская милиция обезоружила многих лиц. Итак, в самый разгар революционной бури буржуазия придала своей милиции буржуазный характер, будучи уверена, что подчинявшиеся ее руководству пролетарии не станут роптать: не имея возможности стрелять в контр-революционеров, они станут бросать в них камни. Венецианский посланник констатирует, с какою быстротою и решительностью парижская буржуазия сумела организовать в течение двух дней как революционное действие, так и буржуазный порядок.
14 июля, с самого утра, все парижское население, буржуа, ремесленники, пролетарии, готовились к битве. Отряд драгунов проехал через Сент-Антуанское предместье и приблизился к стенам Бастилии. Из этого народ сделал вывод, что имелось в виду сосредоточить в Бастилии массу войск, воспользоваться ею как базой для военных действий против Парижа, которому предстояло быть раздавленным между этими войсками и теми, которые были расположены на Елисейских полях. Итак, усилия народа направились против Бастилии в силу тактической необходимости. К тому же она была издавна ненавистна. Мрачный и унылый замок, в котором томилось столько политических заключенных, как разночинцев, так и дворян и который, казалось, преграждал бойкому Сент-Антуанскому предместью доступ к наслаждению жизнью, был ненавистен Парижу, всему Парижу. Мы уже упомянули, что Мерсье выражал желание, чтобы при проведении новых улиц ненавистная тюрьма была наконец разрушена, и в своих наказах парижские дворяне постановляют: «...надлежит ходатайствовать, чтобы Его Величество повелело разрушить Бастилию». Не было такого сословия, такого общественного класса, из которого бы ни томился бы кто-нибудь во мраке этой тюрьмы. Третье сословие и дворянство придавали слову «свобода» неодинаковый смысл, но оба они питали одинаковую ненависть к этому памятнику министерского деспотизма.
Нападение на Бастилию было гениальным революционным актом со стороны народа. Ведь и дворянство великого города не могло сопротивляться движению, направленному против Бастилии, не впадая в позорнейшее противоречие с только что сделанными им заявлениями и не отказываясь от только что выраженной им ненависти. Итак, у двора не было союзников, которые помогли бы ему осуществить задуманный им государственный переворот. Против иностранных полков, угрожавших революции, восстал весь Париж, а не одни только революционеры.
Прежде всего необходимо было достать оружие; между девятью и одиннадцатью часами утра огромная толпа направилась к Инвалидному дому, где находился большой склад ружей, и захватила 25000 ружей и пять пушек.
Бастилия могла быть взята приступом. Бессменный комитет выборщиков, собравшийся в городской думе, сперва старался предупредить столкновения. Затем, уступая неудержимому возбуждению народа, он попытался по крайней мере мирными способами добиться капитуляции крепости. Но при второй попытке лица, посланные для переговоров были встречены выстрелами: быть может, это было недоразумение; быть может, это было вероломство. Коменданту Делонэ пришлось поплатиться головой за это нарушение военных законов. Под предводительством нескольких героев, перебравшихся через рвы и разрубивших цепи подъемного моста, толпа ворвалась в крепость: колебавшиеся солдаты, среди которых не было единодушия, сдались. Решающую роль при взятии крепости играли французские гвардейцы. Трудно составить подлинный список осаждавших, «победителей Бастилии». Уже на следующий день были заявлены бесчисленные претензии. В газете «Парижские Революции» был помещен очень краткий список тех, которые особенно отличились:
«Господин Арнэ, гренадер, французский гвардеец, Рессювельской роты, родом из Доля во Франш-Контэ, 26 лет, который первый схватил коменданта, везде обнаружил храбрость, был несколько раз легко ранен, увенчан в городской думе лавровым венком и украшен крестом св. Людовика, который носил господин Делонэ.
Господин Гюллен, заведующий прачечной королевы в Брише, убедивший Рессювельских гренадеров и Люберсакских стрелков направиться к Бастилии с тремя пушками, к которым они вскоре присоединили еще две; господин Гюллен был одним из руководителей осады; он подвергал себя опасности всюду, где это требовалось; он одним из первых вскочил на подъемный мост и проник в Бастилию; он же был и в числе тех, которые вели коменданта в городскую думу.
Господин Эли, офицер в пехотном полку королевы, который бесстрашно пробрался под неприятельским огнем к возам с навозом, чтобы выгрузить и поджечь их; эта удачная хитрость в высшей степени помогла нам; он же принял капитуляцию и первый бросился на мост, чтобы проникнуть в Бастилию; сопровождаемый господином Темплеманом, он отвел вероломного коменданта на Гревскую площадь.
Господин Мальяр-сын, который нес знамя и на короткое время передал его в другие руки, чтобы ринуться по доске, перекинутой через ров, в Бастилию и принять ее капитуляцию.
Двенадцатилетний Людовик Севастьян Кюнивье, сын садовника в Шантильи, вошедший пятым в крепость, вскарабкавшийся на верхушку Базиньерской башни, где находилось знамя, схвативший его и смело махавший им на этой платформе. Господин Эмбер, живущий на улице Гюрпуа, который был опасно ранен.
Господин Тюрпен, стрелок Бляшской роты, помещавшейся в Попенкурской казарме, командовавший теми гражданами, которые прежде всех были убиты между двумя мостами; одна пуля попала ему в правую руку, а другая в плечо; господин Гино был два раза очень легко ранен и доставил серебряные вещи коменданта в городскую думу; господин де ла Рени, юный литератор, проявивший мужество».
Собрание представителей коммуны, произведшее дознание относительно этого, констатировало на заседании 13 августа, что «гг. Гюллен, Эли, Мальяр, Ришар Дюпен, Эмбер, Легре, Дюкоссель, Жоржэ и Марк отличились при осаде и при взятии Бастилии, и постановило, что их следует рекомендовать дистриктам. предложив последним найти для них занятие, достойное их мужества и патриотизма, не обращая внимания на то, к какому дистрикту каждый из них принадлежал, так как граждане, столь энергически способствовавшие cпacению столицы, должны считаться принадлежавшими ко всем дистриктам».
Очевидно, собрание рекомендовало их на офицерские места в новой национальной гвардии.
Итак, руководителями движения были военные, офицера, как, напр., Эли, скромные промышленники, как, напр. Гюллен, мелкие буржуа, как, напр., Мальяр-сын; но и беднейшие из пролетариев вполне выполнили свой долг. В этот героический день буржуазной революции кровь рабочих пролилась за свободу. Из ста бойцов, убитых при осаде Бастилии, некоторые были настолько бедны и неизвестны, что через нисколько недель не удалось выяснить их имена, и Лустало оплакивает в «Парижских революциях» этих борцов, проявивших столь дивное самоотвержение, имена которых остались покрыты мраком неизвестности: более тридцати оставили после себя жен и детей в такой нищете, что пришлось оказать им немедленное вспомоществование.
Через двадцать месяцев после этих событий рабочие плотники обличали в письме к Марату эгоизм крупных предпринимателей, желавших монополизировать в свою пользу все выгоды революции, но не показывавшихся в дни опасности. По всей вероятности рабочие плотники сыграли активную роль при взятии Бастилии: умея обращаться с топором, они явились как бы импровизированными саперами, как бы «инженерным батальоном» революции.
В списке сражавшихся не встречается имен рантьеров, капиталистов, для которых отчасти и совершилась революция: смертельный удар королевскому деспотизму в этот день был нанесен средними и мелкими буржуа, судебными писцами, ремесленниками и пролетариями. Под убийственным огнем крепости не существовало различения граждан на «активных» и «пассивных». Даже и лица не платившие достаточной суммы налогов для того, чтобы быть избирателями, допускались к участию в битве и могли умирать за общую свободу.
Месть народа, в который изменнически стреляли из Бастилии, обрушилась на коменданта Делонэ и на городского голову купечества Флесселя, несомненно бывшего соучастником двора и обманувшего сражавшихся, которым он обещал ружья, а доставил только ящики с бельем. Несмотря на героические усилия Гюллена, Делонэ был убит на лестнице городской думы, а купеческий городской голова Флессель был убит выстрелом из пистолета, когда его вели на суд в Пале-Рояль.
Собственно говоря, эти казни были почти непосредственным продолжением битвы и нельзя удивляться гневной вспышке толпы, которая только что избавилась от опасности, угрожавшей в течение трех дней со стороны орд солдат-иностранцев.
Двое виновных уклонились от народной расправы: статский советник Фуллон, на которого было возложено снабжение продовольствием армии, долженствовавшей произвести государственный переворот, и его зять, интендант Бертье. В тот самый день когда была взята Бастилия, народом было перехвачено письмо от военного министра к Бертье, не оставлявшее никакого сомнения относительно его соучастия в замыслах двора. Через несколько дней после этого Фуллон, распустивший слух о своей смерти и даже будто бы похороненный, был схвачен и обезглавлен; его голову воткнули на пику и при огромном стечении народа носили по улицам; его зять Бертье, приведенный к этому ужасному трофею, был скоро в свою очередь убит пришедшей в состояние неистового исступления толпою.
Упивалась убийствами не только так называемая чернь: Гони д'Арен упоминает в своей речи, произнесенной им в Национальном собрании, что множество хорошо одетых граждан и зажиточных буржуа, ликуя, участвовали в этой ужасной и дикой процессии. Королевские солдаты непосредственно угрожали революционной буржуазии, и в этой внезапно пробудившейся в ней жестокости сказывался остаток страха. В ней сказывалась и варварская традиция старого порядка. Как хорошо понял и почувствовал это наш великодушный и великий Бабёф! И с какой гордостью, и с какой надеждой мы приводим прекрасные, гуманные и мудрые слова, в которых он, создатель коммунизма нового времени, выражает чувства, пережитые им в эти омраченные бесчеловечием моменты буржуазной революции.
Он видел, как проходила процессия, и написал непосредственно после этого, 25 июля, в письме к своей жене следующие строки:
«Я был свидетелем того, как несли голову тестя, а зятя вели под конвоем более тысячи вооруженных людей: он прошел таким образом среди двухсоттысячной толпы, которая глазела на него и, ликуя, — с конвоировавшими его войсками издевалась над ним при барабанном бое. О, как неприятно было мне это ликование! Я был удовлетворен и вместе с тем недоволен; я говорил: тем лучше и тем хуже. Мне понятно, что народ сам творит правосудие, я одобряю это правосудие, когда оно довольствуется уничтожением виновных, но разве ныне оно могло быть не жестоким? Всевозможные казни, четвертование, пытка, колесование, костры, виселицы, множество палачей повсюду создали у нас столь жестокие нравы! Вместо того, чтобы просветить нас, правители сделали нас варварами, потому что они сами варвары. Они пожинают и пожнут то, что посеяли. Ведь последствия всего этого, моя бедная, милая жена, будут ужасны; дело еще только начинается».
Вдумайтесь в эти слова, нынешние правители, и теперь же внесите в нравы и в законы как можно более гуманности, которая обнаружится в таком случай в неизбежные революционные дни.
И вы, пролетарии, помните, что жестокость представляет собой остаток рабства; ведь она доказывает, что мы еще не отрешились от варварства режима, основанного на притеснении.
Помните, что, когда в 1789 году толпа рабочих и буржуа на миг отдалась жестокому упоению убийством, первый из коммунистов, первый из великих освободителей пролетариата, почувствовал, что у него сжимается сердце.
Взятие Бастилии произвело громадное впечатление. Всем народам земли показалось, что рухнула темница всего человечества. Это было нечто большее, чем провозглашение прав человека, это было провозглашение силы народа, служащей праву человека. Из Парижа для всех угнетенных не только донесся свет, но и явилась надежда и в этот час в миллионах сердец, косневших во мраке рабства, зажглась заря свободы.
Победа Парижа положила конец наступательным действиям со стороны королевской власти и двора. Побуждаемый королевой и принцами, король выступил против Собрания и против революции на королевском заседании 23 июня; он выступил против Парижа и революции и в критические и бурные июльские дни. Потерпев повсюду поражение, он ограничился с этих пор угрюмой обороной. <...> Главная пружина королевского могущества была сломлена 14 июля или, по крайней мере, она была настолько повреждена в этот день, что ей уже невозможно было когда бы то ни было действовать по-прежнему. Да и в те дни, когда королевская власть держалась наступательного образа действия и замышляла государственный переворот, уже чувствовался своего рода паралич...
В то время как продолжалась осада Бастилии, ни Бюзенваль, ни маршал де Брольи не осмелились ударить в тыл народа. Чего они ждали и почему они отдали Делонэ приказание держаться до конца вместо того, чтобы поспешить к нему на помощь?
Очевидно, всеми этими привыкшими к рутине сердцами, освоившимися лишь с одного рода опасностью, овладел совершенно новый страх ответственности, и грандиозное восстание целого народа, не уничтожая их мужества, вызывало у них растерянность. Впрочем, данные им инструкции были, надо полагать, весьма неопределенны. Уже 14 июля Людовик XVI ответи;л депутации, посланной к нему Собранием, что парижские события никаким образом не могут быть результатом приказаний, данных войскам. В чем же заключался план короля?
Быть может, для успокоения своей совести он систематически отказывался предвидеть вероятный ход событий. Быть может, он воображал, что Париж, устрашенный и как бы подавленный уже одним присутствием значительного количества войск, перестанет оказывать Собранию шумную поддержку и благодаря этому Собрание лишится уверенности в себе и не устоит при малейшем толчке.
После урока, данного ему 14 июля, король стал считаться с силой революции; после этого он старался перехитрить ее и призывал на помощь против нее большие чужеземные армии; но с этого дня он отказался от всякого непосредственного нападения, от каких бы то ни было открытых наступательных действий.
Собрание, которому постоянно приходилось бороться против интриг, но уже нечего было опасаться силы короля и оказывать ей сопротивление, могло начать борьбу против другой великой силы прошлого, против церкви.
День 14 июля, принесший таким образом избавление Национальному Собранию, вместе с тем впервые пробудил в народе сознание его силы и, в Париже, сознание его роли. Конечно, значение Собрания не умалилось; к нему беспрестанно являлись депутации от бессменного комитета выборщиков и парижская революция чувствовала себя в самом деле законной и сильной, лишь соприкасаясь с национальной революцией.
- участник сейчас на форуме
- участник вне форума
